Он возвращается в Крым как в прошлое — ​светлое, солнечно-теплое, полное творческих открытий. Съемки в фильме Михаила Калика «До свидания, мальчики!» (по одноименной повести Бориса Балтера), которые проходили в Евпатории, стали для него, студента второго курса Щукинского училища, первой зрелой киноработой. Притом что к тому моменту уже половина Союза знала его Сашу Шаталова из данелиевского «Я шагаю по Москве». Он возвращается в Крым на свидание с собой, мальчиком и юношей, который полвека назад на берегах Каламитского залива оформился как киноактер. В нем, Евгении Стеблове, Балтер увидел себя, выведенного в повести под именем Володи Белова, и убедил Калика доверить юноше главную роль.

В интервью корреспонденту «ЕЗ» Евгений Юрьевич рассказал, почему кино с романтическим зарядом никогда не утратит актуальности, как в нем сочетаются «поэт» и «гражданин» и зачем человеку нужно видеть «небесный шифр судьбы».

 

«Думал, делаем ширпотреб»

— Будучи не только актером, воплотившим в кино Володю Белова, а в театре — ​его друга Витьку Аникина, но и достаточно оригинальным писателем, как вы считаете, почему Балтер, описывая в «До свидания, мальчики!» Евпаторию, избежал прямого упоминания города? В отличие, например, от Ильи Сельвинского с его биографическим романом «О, юность моя!»?

— Вот поэтому мы сейчас вспоминаем Балтера, а не Сельвинского. Балтер масштабней. А конкретность, она снимает масштаб. У Балтера поэтическая обобщенность существует в повести. А конкретный адрес, если даже он достаточно прочувствованный и искренний, — ​такую конкретность помнят только те, кто помнит эту конкретность (извините за тавтологию). Новые поколения этого не знают и воспринимают более отстраненно. Поэтическая образность действует сильнее любой документальности. Даже в документальном кино образность действует больше, чем бытовой документализм.

— «Любой человек, приходящий в искусство, руководствуется некоторым честолюбием. Плох тот солдат, который не хочет быть генералом. Но если он этим ограничивается, то это не богоугодное дело», — ​заметили как-то вы. Какая задача необходима человеку, чтобы выстроить «линию жизни» (а если выражаться в терминологии Константина Станиславского, линию действия) таким образом, чтобы не оказаться, по вашим же словам, «перед пропастью собственной гордыни»?

— Тот, кто приходит в искусство, не может быть нечестолюбивым. Это может быть наивное честолюбие, но тем не менее оно присутствует. Иначе бы многие, осознав эту самую пропасть собственной гордыни, поступали, как мой сын, артист, драматург, кинорежиссер, который ушел в монастырь. Я выход для себя нашел несколько лет назад, когда заглянул в собственную гордыню, как в какую-то пропасть, и ужаснулся. Но потом Господь вразумил меня: я понял, что прямой связи между дарованием и успехом не существует. А существует связь опосредованная: есть люди одаренные — ​и совершенно безвестные, есть люди бездарные — ​и суперзвезды. А есть и одаренные, и известные. Из этого я сделал вывод: бесполезно завидовать, а в нашей среде это распространенный грех. В 2009 году как профессор ГИТИСа я выпустил курс, и своим студентам я говорил, что надо просто получать удовольствие от того, что ты делаешь, от художественного акта. Все равно если не суждено, то ты ничего не сделаешь. Я 51 год в профессии, и в театре, и в кино, и заявляю: невозможно предвидеть успех. Взять хотя бы картину «По семейным обстоятельствам» — ​сначала это был спектакль в театре Моссовета, который ставил нынешний художественный руководитель театра Павел Осипович Хомский. Я играл там ту же роль, которую потом сыграл и в кино, а еще был вторым режиссером — ​осуществлял вводы, репетировал неглавные смысловые куски и так далее. Честно говоря, я думал, что мы делаем доброкачественный ширпотреб. Но оказалось, что это настолько востребовано. Почему? А потому что там есть душевная доброта, простые семейные радости, которые очень востребованы в эпоху перемен и важны.

 

«Дать дочувствовать зрителю»

— Вы вспоминали, что главной ролью в фильме «До свидания, мальчики!» вы обязаны Борису Балтеру, который вместе с вами составлял лагерь, отличный от Михаила Наумовича и съемочной группы. Сильно ли расходились оба мастера во взглядах?

— Кстати, я об этом узнал уже в постсоветские времена. А расхождения у них были не сильные. Любой творческий процесс связан с какой-то дискуссией, с каким-то диалогом и развивается через осмысление оппонирующих позиций. Я был молодым артистом.

— Тем не менее, снявшимся в «Я шагаю по Москве», который впоследствии стал одним из главных фильмов «оттепели».

— Да, но только после «Мальчиков» я понял, что в кино профессионал. Это была очень сложная работа. Хотя это совершенно разные роли. На меня свалилась серьезная любовная тема — ​не шутки. Это сейчас для меня не сложно, прямо скажу, извините за наглость (смеется). А тогда было непросто психологически, я все думал, что да как, ночи не спал. Была опасность пережать, проявить излишнюю эмоциональность. А в кино лучше дать дочувствовать зрителю…

— …Чем самому за него все сказать.

— Да! Верно вы выразились.

— Как ни странно, но в посвященной вам статье в русской «Википедии» указано даже направление, в котором якобы вы выступаете: романтизм. Несомненно, глупо сводить многообразие вашего актерского дарования к какому-то одному направлению. Однако есть доля правды в этой аляповатой характеристике?

— Наверное. Так как я христианин, у меня романтическое сознание. Если мысль изреченная есть ложь, то и формулирование какого-то художественного направления: едва ты его сформулировал — ​оно тут же и закончилось.

— А возможно ли сегодня кино с мощным романтическим зарядом, что был в том же «До свидания, мальчики!», да и в других фильмах Михаила Калика?

— Пока в жизни есть любовь — ​значит, есть и романтизм. В моем случае романтизм — ​это видение возвышенного в приземленной ситуации. Поэтому я люблю Гоголя, который мог увидеть в миргородской луже отражение вселенских процессов.

 

«Яблоки, но не груши»

— Прочитав вашу повесть «Возвращение к ненаписанному», замечательный писатель Юрий Трифонов отметил в ней наличие «космизма». Сегодня в современной русской художественной литературе как часто вам встречается этот самый «космизм»?

— Тогда отзыв Трифонова для меня был очень лестным. Ему мои друзья показали повесть как человеку, который для меня был авторитет. Для меня особенно памятен этот его звонок мне, поскольку он был сделан месяца за два до его смерти. В советское время космизм был выражением сознательной или бессознательной религиозности.

— Интерес современных кинорежиссеров к теме 60-х годов в СССР очевиден, тому пример фильмы Валерия Тодоровского «Стиляги», «Оттепель». Всему виной «ностальгия по настоящему», как писал поэт — ​кстати, шестидесятник?

— Безусловно, 60-е были временем надежд. В то же время, мне кажется, шестидесятничество как некое литературно-политическое направление достаточно относительно и искусственно. В чем состояла позиция шестидесятников? Какой-то романтизм по отношению к ленинскому времени. Даже уважаемый мною Булат Шалвович Окуджава пел: «И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».

— «Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской…» — ​поется перед этим.

— А ведь Гражданская-то — ​это чудовищная трагедия российская, и Ленин-то — ​чудовище. Это вообще отдельная огромная тема: почему русский народ поддался этому революционному искушению? Но я помню время, когда, будучи старшеклассником, я ходил в Музей Ленина, смотрел там хронику и плакал. Может быть, так бессознательно выражалась моя религиозность в форме псевдорелигиозности. Я ложный символ одухотворял. Многие из шестидесятников были людьми неверующими, или «полуверующими», или заигрывали с религией. Сам Булат Шалвович перед смертью окрестился в Париже, этому способствовала его жена. Неверие мстит, в какую бы упаковку и как бы привлекательно оно ни было упаковано.

— Вам посчастливилось работать с Фаиной Раневской, которая, кстати, в разгар Гражданской войны в Крыму дебютировала на театральных подмостках. Какой эта великая актриса вспоминается вам сегодня?

— Фаина Георгиевна была очень одиноким человеком. Личностью трагической и комической (не трагикомической, именно через «и»).

— В последнем интервью Раневская произнесла по-своему пророческую фразу о том, что из театра ушел трепет. Вы солидарны с ней?

— Да. Я это связываю с кризисом веры в Бога среди творческих людей. Потеря нравственных ориентиров, всеядное отношение к действительности, увлечение так называемым авангардом мне не интересны и непонятны. Сейчас очень любят брать классику и трактовать ее в авангардном ключе. Это все формальный смешной бред. А Николай Васильевич Гоголь, принимавший немалое участие в управлении Малого театра, насчет трактовок сказал, что яблоки в саду на яблони могут быть разными, разных сортов. Яблоки, но не груши. А когда изменяется сущность произведения — ​какая это трактовка? Это уже осквернение.

Досье «ЕЗ»

Евгений Стеблов (70 лет) — ​народный артист России. В 1962 году поступил в Щукинское училище, а уже спустя год дебютировал на киноэкране в фильме Георгия Данелия «Я шагаю по Москве». Едва выйдя на экраны, фильм стал культовым для молодежи.

С 1966 года — актер Московского театра имени Ленинского комсомола, в 1967–1968 годах — ​Центрального академического театра Советской Армии, с 1969-го — ​театра имени Моссовета. Режиссер ряда спектаклей, автор повести «Возвращение к ненаписанному» (1983), книг «Не я» и «Против кого дружите?». Профессор Российской академии театрального искусства, академик Национальной академии кинематографических искусств и наук России.

Беседовал Василий АКУЛОВ.

Фото crimea.orthodoxy.su.

Опубликовано в газете «Евпаторийская здравница» №56 (19179) от 29.07.2016 г.